Мы прошли Россию-бесконечность. И видим море. Оно плескается в окнах последней электрички и говорит нам: "Все, бродяги. Приехали. Домой".

Было ясно, что день потерян. Причем, так отчаянно потерян, что хотелось потерять еще пару недель.

Виктора радостно штормило. Он поздравлял ни в чем неповинных пассажиров. Сообщал, что сожжет походную одежду. Что он желает краба. Ванны. Ресторана. Шампанского…

Ох, много чего тогда громко желал Гусейнов.

Последние километры мы ехали в лучах телевизионной славы - к нам в вагон подсели несколько съемочных групп телеканалов, и мы несли в эфире радостный бред. А за несколько минут до остановки машинист по громкой связи поздравил нас и читателей «Комсомолки» с окончанием экспедиции.

И вот он, вокзал Владивостока. И на столбе, венчающем окончание Транссиба, святые, выстраданные нами цифры - 9288 километров.

А потом мы увидели вечерний Владивосток… Таким увидеть его мы заслужили!

Эта была сказочная выставка волшебных картин в гигантской галерее сопок. Словно, тот, кто строил этот город, выстроил его не для удобства, а для шика. Мы, словно крестьяне, забредшие в Лас-Вегас, стояли, парализованные его шальной красотой, а Владивосток вальяжно раскинулся перед нами. И сиял. И мы сияли вместе с ним…

- Где тут дают крабов?! – счастливо проорал Гусейнов…

Сын разбитного "отца"

Утро…

Чертов краб! Почему от него так болит голова…

Как говорил мой приятель Иорг Дусс, швейцарец, уже лет 20 занятый фермерством в Калужской области, никогда не хвали русского. Европейца хвали обязательно – он без этого жить не может. А русский в глубине души самовлюбленный подросток. Дашь такому, например, премию, почувствует, что хорош, тут же бросает работать. И с ощущением – что все, жизнь удалась, - уходит в заслуженный русский загул.

- Русофобствуешь, – вяло заметил Гусейнов, но работать все-таки согласился.

Хотя Владивосток, честно говоря, к тому решительно не располагал.

Уверен, у каждого города есть генетическая наследственность, определяющая его судьбу. Во Владике слышен стойкий запах авантюризма, портовая легкость бытия, из-за чего в центре города иногда идут гангстерские перестрелки а-ля 90-е. Да и жители умиротворенного соседа - Хабаровска - стараются сюда не заезжать, не столько из-за диких пробок, сколько из-за реликтовых для остальной России автоподстав.

А все потому, что основал Владик прапорщик Комаров - личность полумифическая (даже имя и отечество Комарова достоверно неизвестно), но яркая.

Прапорщик высадился здесь вместе с 20-ю солдатами и построил первые здания города - "казарму, кухню, офицерский дом из елового леса, крытого тёсом".

И жил младенец-Владивосток с прапорщиком-не тужил, но прибыл с инспекцией некий майор Николай Хитрово. Майор оказался наблюдательным. Он заметил, что прапорщик, несмотря на трудолюбие, перманентно пьян, и как следствие – на складе недостает полтора ведра казенного спирта. Основатель Владивостока действительно был склонен к кутежу, но тут для вида присмирел и пообещал возместить пропажу. После чего внутри отчаянного прапорщика (уверен – из принципа!) исчез и весь остальной спирт.

В итоге Комарова отстранили от командования (причем в качестве унижения уволили именно 20 июня 1861-го – ровно в годовщину высадки), но Владивосток своего разбитного "отца" запомнил хорошо.

Иначе вряд ли бы я столкнулся с двумя странными историями, коими Россия, уверен, решила вправить мне мозги.

История о странном инспекторе

Самый известный человек во Владивостоке - вовсе не «Мумий Тролль» и даже не коллективный кумир дальневосточной столицы - хоккейный клуб «Адмирал» (за который тут «топят» все, включая девушек и бабушек).

Главная гордость - 82-летняя кондитер Анна Чулкова, автор советских конфет «Птичье молоко». Удивительно, но во Владике ее знают все, а в местном исполнении «Птичка» (так здесь называют конфеты из социалистического детства) действительно, хороша.

Но настоящий характер Владика определяют люди незаметные. Упрямые. Странные. Такие как инспектор охраны Дальневосточного морского заповедника Игорь Бондарчук, с которым во Владике мы познакомились в редакции местной «КП». Я сначала решил, что Бондарчук - один из бедных правдоискателей, кто ходит по редакциям с папками бумаг, добиваясь, пенсии, зарплаты, правды о масонах, нервного срыва начальника… Но оказалось, у инспектора в жизни все в порядке. У него свой бизнес – турбаза, транспортная компания. Деньги. Прекрасная семья. Дом. Хороший автомобиль.

Единственное, что не нужно Игорю в его уютной жизни, – проблем с бандитами.

Но инспектор Бондарчук уже несколько лет воюет с «трепанговой» мафией, которая, по одной из версий, давно укоренилась в Морском биосферном заповеднике. Посреди заповедника, говорит инспектор, стоит рыболовецкая лодка и с ведома местных властей тащит трепанг. На соседнем берегу качает деньги незаконный платный пляж.

В итоге за четыре сезонных месяца у провинциальной «мафии» доход где-то в двадцать миллионов рублей, за которые, кстати, идет нешуточная борьба – однажды конкурирующие фирмы устроили перестрелку прямо в заповеднике.

То что инспектор с коллегами бьются с нормальной российской реальностью в одиночестве, думаю, не удивительно. Это классика русского сопротивления злу.

Бондарчук пишет жалобы, акты, тревожит прокуроров. Упрямо твердит – вода камень точит. Конечно, угрозы. Конечно, родственники умоляют не нарываться, подумать о детях.

- У меня один прокурор спросил – зачем это тебе? – хмурится инспектор. - Какая мне польза? А я просто хочу спасти заповедник. И чтоб было все по закону.

- Прокурор удивился? – спрашиваю у Бондарчука.

- Нет. Сказал, что такое бывает. Что видел таких. Правда, давно.

История о враге Чубайса

Перед Владиком у меня должок. Когда-то давным-давно, на острове Русском, где только закончилось сумасшедшее по стоимости строительство Дальневосточного университета, я написал вредный репортаж. Тогда пустынный, еще малозаселенный студентами ДВФУ казался Потемкинской деревней. Да и ученый мир Владика на циклопическую стройку взирал скептически… Власти, говорят, репортажем были жутко недовольны.

И вот, три года спустя я из спортивного интереса снова на Русском. Чтобы если что – покаяться.

Что ж. Каюсь. Университет успешен. Студенческие кампусы переполнены (кто из студентов будет жить на острове, а кого изгонят в общежития на материке, решает сессия – троечникам придется добираться сюда на автобусах).

Почти пятая часть студентов – иностранцы из полсотни стран мира. В большинстве – китайцы, которые зачем-то выбирают специальность «русский язык» и подробно изучают традиции России («им, например, важно понять, почему русские верят на слово» - усмехнулась сотрудница университета).

И ученому городу уже тесно в своих границах – здесь мечтают о второй очереди строительства…

В общем, устыдил меня ДВФУ. Сквозь него хоть и просвечивало что-то подозрительное (например, декан университета уже арестован по обвинению в краже денег, выделенных на создание электронного университета), но не более среднероссийского.

В одной из лабораторий меня поджидал Кирилл Сергеевич Голохваст, профессор кафедры безопасности жизнедеятельности в техносфере, который уже на пятой минуте нашего знакомства гордо заявил:

- Пришла бумага из Роснано. Опять угрожают. Мешает моя лаборатория Чубайсу…

Я смотрел на профессора с ужасом. Разве возможно помешать Чубайсу? В России обычно наоборот.

Оказывается, лаборатория Голохваста изучает влияние нано-частиц на здоровье человека, и профессор совместно с ведущими токсикологами мира пришел к неутешительным для «Роснано» выводам.

- В мире давно ведутся исследования на эту тему, – рассказывает ученый. - И в США, например, норматив по содержанию в воздухе углеродных нано-трубок - один миллиграмм на куб. В Казани исследовали цеха, где производят нано-частицы – 560-800 миллиграмм на куб. Превышение в сотни раз.

- А чем это грозит?

- Будете кашлять. Раком болеть, – пожимает плечами профессор.

Исследования лаборатории показывают, что организм накапливает наночастицы, и клетки от их присутствия сильно страдают. И когда это выстрелит – через 5, 15 лет, у детей или внуков – пока неизвестно.

По словам профессора, в России почему-то нет ни одного ГОСТа по предельным нормам нано-частиц, есть лишь гигиенические нормативы по трем видам из ста существующих.

Для Роснано, говорит Голохваст, введение нормативов безопасности – как кость в горле. Они, осваивая деньги, просто это не учли. И теперь этот профессор – досадный свидетель многомиллиардной ошибки.

- Мне пишут из Роснано: ну давай мы тебе грант дадим, чтоб ты замолчал, - улыбается ученый. - Мол, если будешь выпендриваться, мы перепроверим все твои методики. Дескать, не надо тормозить нано-индустрию. Но я как раз за нано-технологии, считаю – что они должны быть отдельным сектором экономики. Но нужно аккуратненько это делать, людей не губить. А не обращаться с нано-частицами так же глупо, как в свое время с атомом, когда радий таскали в карманах.

- Разве Москве не очевидно?

- А им по фиг! Дикий капитализм! – махнул рукой ученый. - Лишь бы бабло капало. Ну чихают-кашляют люди, плевать…

Профессор говорил это как-то восхитительно просто. Свободно. Спокойно. Без тени страха.

Как говорил Иешуа, сотворенный Булгаковым в 30-е годы: "Правду говорить легко и приятно".

Да.

***

Мы вернулись в Москву.

Кто-то месяц назад писал, что мы вернемся задумчивые и поседевшие. Что мы изменимся. Что у нас будут другие глаза, другие мысли…

Но пока Витя всем рассказывает, как хороши сибирские валенки, а я – как выбирать вокзальные беляши.

Копаться в себе мы будем чуть позже. И даже страшно – что мы там найдем?