События августа и последовавших за ним последних месяцев 1991-го года стали этапными и в жизни газеты «Комсомольская правда», и в жизни страны, и в жизни множества авторов нашей газеты. Что же это были за три дня и три ночи!
Журналисты КП будили самых высокопоставленных чиновников СССР звонками по кремлевской «вертушке» в «безбожное» время типа 2-3 часа ночи. Вопросы были уж больно срочными: будет ли до рассвета штурм Белого Дома? Что вы знаете о планах ГКЧП? Почему не показываете Горбачева народу? Добытая таким образом информация не шла, как недавно, на следующее утро 20 миллионам читателей. Все эти ночные звонки и прочие подвиги нужны были, чтобы вывесить полученную от заспанных источников информацию на стендах на улице «Правды» – для прохожих, желающих узнать, что же происходит. Выпуск газеты был прекращен незабвенным ГКЧП, и сотрудники редакции с опытом издательской работы предлагали сами, своими силами печатать и вальцевать газету. («А потом ты еще и сам ее распространишь – вместо «Союзпечати», – иронично сказал одной такой горячей голове будущий редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов, тогда возглавлявший службу информации КП.)
Клубок эмоций
События эти вспоминаются очевидцами по-разному. Это был и вправду сложнейший клубок эмоций: для кого-то – агония уходящего и давно постылого; для кого-то – трагедия, после которой «все в прошлом», как на известной картине Василия Максимова; для кого-то – просто три дня «большого перетруха», когда показалось, что Сталин вернулся.
Об этих днях написал недавно в своей художественно-мемуарной книге бывший обозреватель «Комсомольской правды» Александр Лапин, очень точно показавший, как после минутного замешательства заработал весь механизм газеты: главный редактор отправился звонить большому начальству, парламентские корреспонденты отдела политики двинулись на безвылазное сидение в Белом Доме и т.д. Даже самая юная корреспондентка службы информации КП нашла себе дело: отправилась в Институт Склифосовского, где у нее были связи, и врачи легко дали бы всю информацию о прибывающих тяжелораненых.
Книга Панкина
Но, оглядываясь сегодня на все написанное журналистами КП о тех днях, я бы особо выделил книгу бывшего главного редактора КП Бориса Панкина «Сто оборванных дней», впервые вышедшую еще в 1993 году в издательстве «Совершенно секретно» и ставшую одним из важнейших мемуарных документов эпохи. Еще бы: ведь после путча Панкин был назначен министром иностранных дел СССР и три месяца, почти до окончательного «закрытия страны» в декабре 1991-го года, мог наблюдать происходящее с самого близкого расстояния.
Почему я выделяю именно эту книгу? Она проливает свет не столько на три дня агонии в августе 1991-го – об этих днях в нашей журналистике и мемуаристике и так написано немало. Она проливает свет на последовавшие затем, до встречи в Беловежской пуще, три с небольшим месяца. Последние месяцы жизни СССР. Сам Борис Панкин о них в книге пишет очень точно:
«Те три с небольшим месяца, которые начались печально известным путчем Янаева, Язова, Крючкова и других, а закончились в Беловежской пуще на две недели позже второго звонка Горбачева [об отставке Панкина с поста министра иностранных дел СССР], – эти три с половиной месяца, пожалуй, не имеют себе равных по насыщенности и драматизму в истории нашей страны».
И еще один важный момент: она проливает свет на «внутреннюю кухню» подготовки перестройки и ее постепенного виража в нежелательную для ее авторов сторону: книга полна сведений о важнейших «кухонных» разговорах еще только шедших к власти М.С. Горбачева, А.Н. Яковлева, а также в целом тех людей, которые в конце концов и начали вышедший из-под их контроля «процесс». Получается не только важнейшее послесловие к путчу августа 1991-го года, но и проливающее на многое свет предисловие к этому важнейшему событию.
Наша страна и наша вина
Автор потом сразу оговаривается, что и эти два слова («наша страна») сегодня разные люди понимают по-разному. Но мы, бывшие сотрудники КП, не нуждаемся тут в уточнениях – имеется в виду та страна, которая несколько столетий во многом определяла судьбы человечества и которая и до сего дня существует в умах людей. А любой настоящий писатель, журналист, психолог скажет вам: существование в умах – это и есть самое главное.
Пусть на карте занимавшееся Российской империей и СССР пространство давно разделено маленькими пунктирными линиями с точечками, обозначающими границы. Но почему-то Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе в последнем интервью перед смертью говорил именно об СССР, а не о Грузии. О том, какие ошибки наделал Хрущев, окончательно поставивший вне закона маленькие наделы земли у колхозников; о калечивших таланты и инициативы порядках застойной эпохи и т.д. За этим явно стояло вдруг проклюнувшееся даже у такого профессионала политики, как Шеварднадзе, желание оправдаться – доказать, что Советский Союз развалил не он вместе с Горбачевым, а куда более широкий и в персональном, и в историческом плане круг лиц. И очень важно, что и к Шеварднадзе пришло это понимание: оправдываться надо перед всеми, а не только перед грузинами.
И Шеварднадзе не одинок в таком чувстве: выступая недавно по телевидению, великий грузинский кинорежиссер Отар Иоселиани, большой критик коммунистической системы и вполне состоявшийся свободный художник во Франции, все-таки и через 30 лет после развала СССР сказал эти ключевые для нас слова – «наша страна». И сказал их все-таки с повинной головой: мы не учли, мы не додумали, мы не сохранили.
Ясность взгляда
Итак – наша страна была, и она во многом все еще с нами: иначе не было бы такого желания у многих политиков в ЕС и США купировать любую возможность ее возрождения, не было бы попыток самооправдания со стороны Шеварднадзе. Да и вообще много чего не было бы…
В каждой книге Бориса Панкина чувствуется связь с этой нашей родной страной, и «Сто оборванных дней» здесь не исключение. Печалование по поводу набравшего обороты еще в 1990-е годы умаления всего советского, включая духовную жизнь СССР, – это одна из главных тем публицистики Бориса Панкина. Благодаря ряду его книг и выступлений к нам возвращается одна из главных фигур советской эпохи – поэт и романист Константин Симонов. Но при этом Борис Панкин сохраняет и беспощадную ясность взгляда в отношении некоторых сторон жизни СССР. Это особенно важно сейчас, когда рядом с историческим нигилизмом 1990-х все чаще дает себя чувствовать и другая, не менее тревожная тенденция: упрощенно положительный взгляд даже на самые жестокие периоды в жизни СССР, оправдание любых художеств советских руководителей.
Страшноватая «оперетка»
Это сейчас легко называть путч 1991-го года опереткой, иронизировать над всеобщим испугом и проявлять смелость задним числом. Память о репрессиях для поколения руководителей в 1991-м году была очень свежей. И описываемый Панкиным ужас его и супруги при гибели августовских жертв – оказавшихся на пути августовских танков молодых ребят Комаря, Усова и Кричевского – был искренним. Да что там говорить: все поколение Бориса Панкина большую часть своей жизни прожило во встревоженном состоянии – «сверху» то и дело посылались сигналы, что машину репрессий можно и расчехлить.
В книге Панкин пишет прямо: «Положения Хельсинкского Акта мы и не собирались выполнять – ведь они требовали уничтожить цензуру, открыть двери камер с политическими заключенными, разрешить другие партии».
Болевой синдром
Напомним: Хельсинкский Акт вступил в силу в середине 1970-х, но реалии, упоминаемые Панкиным, были с нами. Массовые репрессии с уходом Сталина прекратились, но еще нескольким поколениям предстояло постоянно держать в уме опасность их возвращения. Испытанная родителями боль была такой сильной, что любые признаки ее возвращения даже у детей вызывали пароксизм страха, а у внуков – многим еще памятный мороз по коже. Редко какое еще поколение в российской истории так хотело свободы, так упорно «воевало» за нее на газетных полосах и в эфире, понемногу сметая те или иные запреты, как поколение Панкина. Книга «Сто оборванных дней», как и другие книги Панкина, – это в том числе и отданный долг множеству коллег, которые «приближали, как могли» те времена, когда существует просто непредставимая для «классической» советской эпохи свобода самовыражения.
Почему не все получилось
Как так получилось, что после краха путча 1991-го года, когда, казалось, открылись все возможности для уже ничем не сдерживаемых реформ и демократизации, «схлопнулось» то самое государство, которому честно хотели послужить и Борис Панкин, и его товарищи по идеям, мечтам, чаяниям? Процесс разрушения СССР, конечно же, начался за десятилетия до декабря 1991 года, а где-то с конца 1989 года принял необратимый характер. Панкин показывает, как в те ключевые три последних месяца 1991-го года за привычным бодрячеством М.С. Горбачева начинает открываться темная бездна:15 республик, многие из которых никогда не были самостоятельными государствами, оказываются брошенными в темную воду будущего, где выплывать придется самим…
Увы, даже таким благородным, в лучшем смысле слова благонамеренным людям, как Панкин, остановить процесс развала СССР было не под силу. Но поколение в целом оставило благой след в нашей истории, а его выбор жизненных ценностей оказался по большому счету правильным. Очень важна та часть книги, где Панкин пишет о «негласной оппозиции», в которой «Комсомольская правда» стояла к руководству ВЛКСМ. Пишет, как комсомольское начальство хотело продвигать Кочетова и Анатолия Иванова, а редакция КП старалась обратить внимание читателей на труды «новомировцев» во главе с Александром Твардовским, на произведения Чингиза Айтматова, Андрея Вознесенского, Даниила Гранина.
Прошли десятилетия, и чей выбор поддержали читатели и самый строгий литературный критик – время? Айтматова мировой читатель только начинает по-настоящему открывать, в поэтических кругах обретает популярность лозунг «Назад, к Вознесенскому!» А вот лозунг «Назад, к Кочетову!» представить себе не сможет даже самое воспаленное воображение.
Время и читатель
Но опять же, не будем забывать: каждого писателя надо понимать в контексте его времени. Константин Симонов занимал высокие должности при Сталине, а когда Сталина начали дружно ругать его недавние подручные, отказался присоединиться к их хору. Это, что ли, был сталинизм? Нет. Просто элементарная совестливость, готовность и на себя взять часть вины. То самое «речь не о том, но все же, все же, все же» – как в стихотворении Твардовского.
Наверное, поэтому на книги Бориса Панкина о Константине Симонове пишут отклики и дети войны, и юные читатели, в чьи обязательные школьные программы Симонов уж точно не попал. Значит, прочли сами, без принуждения. И это – высший суд. Время и читатель – вот главные судьи, и их вердикт для писателя окончательный, обжалованию не подлежит.
