«…Однажды, прекрасным летним воскресным днем мы конструировали оснастку в душном нагретом помещении техотдела. Литвинов [в то время – старший конструктор отдела] выдает очередное задание конструктору Астаулову спроектировать штамп с нормой времени 2,5 часа. Астаулов запротестовал:
- Нельзя в два с половиной часа сконструировать этот штамп!
- Можно за два часа, – ответил Литвинов.
- Вы бы сами сели и сконструировали, – возразил Астаулов.
- Хорошо.
Виктор Яковлевич сел за чертежную доску и начал работать. Мы все затаив дыхание следили за ним. Через час пятьдесят минут штамп был сконструирован... Все окружающие вместе с Астауловым были восхищены поступком Литвинова.

Я помню день объявления войны. Это ослепительное солнечное утро, обещавшее день с папой. И вдруг – стремительные и строгие сборы, отъезд в Москву. В нашей квартире на Ленинградском проспекте с огромным угловым балконом, где я, почти четырехлетняя, каталась на трехколесном велосипеде, окна теперь были заклеены крест-накрест газетными узкими полосками. Был виден посреди улицы столб воды из разбитого бомбой городского водопровода. И очень громко, страшно громко: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Помню бомбоубежище во дворе, где были мамы с детьми, и мне не разрешали взять с собой плюшевого мишку. Помню топот людей, бежавших на крышу гасить фугаски и радостное возвращение с крыши тети Нины и тети Шуры: «Ура! Удалось засыпать песком! Удача! Победа!» А линия фронта была уже рядом, в десяти минутах нынешней езды на такси от нашего дома. Отец был на заводе: упаковывал станки и оборудование для отправки в Куйбышев. В это время я его не видела. Совсем не помню его в это время.

Наша первая эвакуация была в Переславль-Залесский. Затем уже – настоящая эвакуация. Полет на самолете «Дуглас» в сопровождении истребителей, которые были видны в иллюминаторы. К самолету пришлось идти долго с тяжелым противогазом. Потом, уже на аэродроме в Куйбышеве, меня кто-то поднял на руки, сказал, что я молодец – сама дотащила противогаз. Что-то папино было в этом приветствии. Нас привезли в здание Дома культуры на Безымянке, в большой зал, где по стенам стояли стулья из зрительного зала. Дети бегали, играли в центре, а тревожные мамы тихо сидели вокруг. Вещей никаких не было. Разрешали взять с собой в дорогу на каждую семью четыре килограмма груза…

Нас поселили в доме №56 по Кировскому проспекту. Говорят, что этот дом называли Домом Правительства. Туда вскоре приехал и отец, который сопровождал эшелон с оборудованием для завода. Десять дней перевозки. Точнее сказать – отец не приехал, а заглянул. Поднял на руки. Мне кажется, что до сих пор я помню запах его щеки. Телогрейка, шапка-ушанка. «Папа! Ты похож на дворника!» Далее же – всё по законам военного времени. Я еще спала, когда он уходил, и уже спала, когда он приходил.

На совещании по поводу необходимых мер в связи с обязательством выпуска сверхплановых машин директор разъяснил, что это означает для завода, какие задачи стоят перед начальниками цехов. Закончил.

- Вот и все.

Главный инженер просит слова:

- Разрешите мне немного дополнить. Нужно будет Кокину… Нужно Севостьянову… Тебе, главный диспетчер, обеспечить, а тебе выполнить как закон. Главный технолог! Где он? А-а, здесь. Так вот, тебе надо во что бы то ни стало… Ясно? Значит, всем ясно?

Директор чуть-чуть улыбается и кивает головой. Начальники цехов расходятся, каждый про себя намечая, что же ему нужно сделать.

Таких руководителей я больше не видел. Случаев халатности и безалаберности при нем я вообще не помню. Не было такого, чтобы человек бросил работу, не сделал, ушел… Люди были воспитаны именно так Литвиновым.

Улыбка у него была разной: доброй, подбадривающей, смешливой, в ней можно было увидеть и явное неодобрение, а иногда и презрение. Причиной ее изменчивости было поведение человека, с которым он вел разговор, касающийся работы и отношения к ее выполнению: серьезно-вдумчивое, равнодушное, наплевательское. Видя одну из этих улыбок, собеседник, как правило, делал для себя вывод, что и как он должен делать, чтобы при очередном общении с Виктором Яковлевичем только добрая улыбка появилась на его лице.

Следующее наше жилье было уже, как говорили – «в городе», в отличие от Безымянки. Это была коммунальная квартира в Доме офицеров на улице Чапаевской. Две большие комнаты мне казались дворцово-красивыми. Вместе с нами жила сестра Виктора Яковлевича Наталья с дочкой Аллой. И там, в этой квартире, где уже было чуть побольше места, собрались все наши эвакуированные родственники. Потом, когда из «запасной столицы» в Москву возвратился Большой театр, мы переехали в квартиру №1 на улице Фрунзе, 140, оставленную знаменитым певцом Козловским. Жили мы там долго. Там, на Фрунзе, я встретила папу, вернувшегося из Москвы, и испугалась его генеральской формы, думая, что он милиционер.

Мы жили в самой красивой части города, которая до сих пор не изменилась. До сих пор помню запахи и звуки, закаты, ледоходы, цветение вишни, сияние синей лыжни зимой, плеск воды, смоляной запах волжских лодок. И ясно помню, как 9 мая 1945 года в ослепительно солнечный День Победы не ходили трамваи по улице Фрунзе – ее заполнили люди. Совершенно незнакомые плакали и обнимались от счастья, боли и любви к жизни.

Не аппаратный он был человек. Ему нужен был рабочий класс, цеха, грохот и прочий шум, технологии, сварка, сборка. Тут он был в своей стихии, в своей тарелке. Это была его настоящая жизнь и любовь. Когда он рассказывал мне о производственных проблемах, то чувствовалось, что он душу и сердце оставил там, на заводе.