Кто он, человек, стоящий на капитанском мостике флагмана отечественной медицины? Он редко дает большие интервью, крайне лаконичен в оценках и суждениях. В каком-то смысле аскетичен. Мы не помним его резким или излишне эмоциональным - очевидно, на характер накладывает отпечаток профессия... Мы не предполагали, что наш разговор окажется очень доверительным, личным - так можно довериться только близким или людям, которых хорошо знаешь.

- Вы оканчивали школу в Здвинске. И вот что любопытно: у вас были твердые пятерки по математике и физике... Свою будущую профессию связывали с точными науками... И вдруг подали документы в Новосибирский медицинский институт. Кто все-таки оказал на вас такое влияние и повлиял на ваш выбор?

- Я действительно не собирался связывать свою жизнь с медициной, по крайней мере, до выпускного, 10-го класса - точно. И в семье у меня врачей не было.

Хотя моя мама мечтала быть доктором. Но что значит мечтать и жить на земле? Из-за того, что она была из бедной семьи и росла без отца, она не могла реализовать свое желание. Моя бабушка 30 лет в шахте проработала и ставила подпись в документах крестиком... Мама пошла учиться в сельскохозяйственный институт имени Кирова (город Омск), потому что там хлеб и горчицу давали бесплатно. Я гордился своими родителями, потому что они получили исключительно земную профессию, проехали все целинные земли Западной Сибири, стали профессионалами своего дела. А я, вы совершенно верно сказали, увлекался физикой. Моей настольной книгой был двухтомник «Пора надежд и свершений» Натана Рыбака о доблестных советских физиках-ядерщиках, а самым любимым журналом - «Квант». Когда все мальчишки шли на дискотеку, я с удовольствием два-три часа сидел с этим «Квантом». Вот такой была моя юношеская цель.

А потом с моим любимым человеком - родным дедом - случилась трагедия. Он был уважаем всеми. Теплый, мыслящий человек, прекрасный инженер. И когда скоропостижно уходил из жизни, он сказал то, что и заставило меня пересмотреть мои взгляды. Он сказал: «Да, конечно, тема, которую ты выбрал, интересная. Но понимаешь, что такое ядерная физика? Это прежде всего оружие массового поражения, и хочешь не хочешь, а ты будешь этим заниматься. А я бы желал, чтобы из тебя получился хороший доктор». Это были ключевые слова, которые перевернули во мне все. Деда не стало в январе 1977 года, прошел уже 41 год. Но я как будто вчера слышал его речь.

- И с этим напутствием уехали поступать?

- Я, действительно, сначала поступал в медицинский институт в Новосибирске, но мне не хватило 1 балла. Я по жизни оптимист: что ни происходит, все к лучшему. Наверное, мой путь был бы более легким, окажись я в стенах вуза сразу. Но годы, которые я провел в Омском медицинском училище, пошли мне только на пользу. Все это время я не выходил из клиники, у меня появилось много друзей, которые позже стали выдающимися хирургами. Первая медсанчасть была одной из лучших, мне удавалось, даже учась в училище, ассистировать на аппендэктомии, участвовать в других не очень сложных операциях. Представляете, какие это были события для 17-летнего мальчишки? Даже подготовка к операции наравне с действующими хирургами - это ведь незабываемый ритуал! А научиться держать крючки, когда ты по большому счету еще никто - это дорогого стоило. А главное, появилась цель - стать хирургом, и я на следующий год поступил в Омске в мединститут, но уже перебрал 1,5 балла - в отместку (смеется. – Прим. авт.). А волею судьбы оканчивать мне пришлось уже Новосибирский мединститут.

- Ваша первая операция, конечно, была не на открытом сердце. Вы хорошо помните своего первого пациента, которому оказали помощь?

- Самая первая? Я считаю, что это произошло, когда я учился на третьем курсе мединститута. В то время я подрабатывал в неотложке, и к нам поступил необычный пациент. О мужчину разбили две бутылки лака. Он красил гитару, и ворвались какие-то люди… Это была чудовищная картина: вся голова рассечена, месиво из крови и лака… Болтаются куски кожи, и проглядывает голый череп. Два часа я все это отмывал, потом сшивал. Затем были в моей практике многочисленные аппендэктомии. Это уже чистая, красивая операция, где ты находишься в своей ипостаси, рядом сестра, анестезиолог. Учась в мединституте, я выполнил более 50 аппендэктомий, на меня обратил внимание профессор Борис Александрович Вицин...

- Да, конечно, Вицина называют гением. У него были даже свои «этюды» по хирургии, которые он доверял единицам...

- Да. И было это так: шло производственное собрание в Областной клинической больнице, посвященное итогам первого полугодия. И как правило, на этом заседании присутствовал руководитель хирургической клиники. И когда он услышал от доцента Евгения Благитко, что субординатором шестого курса в первом полугодии было сделано более 40 аппендэктомий, он сказал: «Ну-ка, ну-ка, покажите мне этого молодого человека». Естественно, я встал по стойке смирно. Он: «Да, это очень интересно. Вы действительно это сделали?» Мне пришлось только кивать головой. Тогда он мне сказал: «Хорошо, давайте так: через две недели, когда у вас закончится отпуск, который вам положен, вы придете ко мне, и я раз в неделю буду показывать вам «этюды» абдоминальной хирургии». «Этюды» в его понимании - это в первую очередь практическая диагностика. Когда к нему приводили сложных пациентов, он укладывал их на кушетку, опираясь на палочку, а по тем временам он уже достаточно серьезно страдал проблемами сухой гангрены ноги, подходил к пациенту и сам лично, пальпируя живот, разговаривая с человеком, составлял полный анамнез. Он безошибочно давал четкий клинический диагноз.

И кстати, Евгений Николаевич Мешалкин тоже был идеальным диагностом. Ни одна ультразвуковая машина не могла с ним сравниться, потому что, беря в ухо трубочку, он не только, как говорится, выслушивал шумы, но и выслушивал, куда эти шумы проводятся. Сегодня, чтобы получить картинку, которую видел Мешалкин, мы прибегаем к точным приборам... Так возвращаясь к Вицину... Сначала было немножко смешно, как он руками и ладонями ставит диагноз. Но когда я начинал пальпировать, он говорил: «Ты же совершенно неправильно делаешь. Ты посмотри: пальчики у тебя должны вот так лежать и получать всю информацию. Потрогай, не тыкай ты так, пожалуйста». И два месяца я получал его «этюды» хирургии, которые являются базой для любого хирурга.

- А вы помните свою первую встречу с Евгением Николаевичем Мешалкиным?

- Она состоялась в 1981 году. Дело получилось так: я должен был поехать в Куртамышский район Курганской области на практику руководителем группы из восьми человек. Но личные причины заставили меня поехать в Здвинскую районную больницу. В это же время туда из Новосибирского медицинского института приехали шесть студентов, среди них была Ирина - дочка Елены Литасовой, жены Евгения Николаевича Мешалкина. Закончилась практика, меня упросили поработать на время отпусков на «Скорой», и мне приходилось сопровождать тяжелых пациентов, отправляемых на самолете в областной центр. Один раз после такого дежурства у меня был выходной день в Новосибирске. И тут состоялось неожиданное знакомство с Евгением Николаевичем. Я зашел за Ириной, чтобы вечером сходить в кино и поужинать - двери открыл Евгений Николаевич. Вначале я растерялся. И когда увидел массу портретов, подумал, что это квартира художника. Первый мой вопрос не был оригинальным: «Вы, наверное, художник?» Очень много картин было и портретов. Он ответил: «В каком-то смысле да». Разулыбались. И так началась наша дружба...

- А вам сейчас не хватает Евгения Николаевича?

- Человек всегда силен, когда с ним близкие люди. Не зря говорят, что, когда умирает мать, ребенок становится сиротой вне зависимости от пола и возраста. Здесь то же самое. Потому что одно дело - отношения профессиональные, а другое - личные. С Евгением Николаевичем меня связывала большая дружба. Хотя были моменты, когда мы ругались и даже расставались на несколько лет. Все было. Тем не менее я не только его уважал, но и любил... Когда заходишь в зал, где висит его портрет, чувствуешь, что он где-то рядом... Возникает желание продолжить его традиции.

- Нам кажется, что вы только этим и занимаетесь...

- Мешалкиным была проделана огромная работа. По большому счету кардиохирургию в стране создал именно он. О какой кардиохирургии можно было говорить без нормального интубационного наркоза? Под местной анестезией у пациента сразу случится шок, и человек погибнет. Естественно, Евгений Николаевич это прекрасно понимал. Он, как великий математик, вначале создал интубационный наркоз - основу основ. Далее, он прекрасно понимал, что нужна диагностика. Хорошо, можно что-то послушать ухом, но есть важные нюансы, и, если ты не имеешь контрастного исследования сердца, делать серьезную операцию просто невозможно. И вот эти два основных компонента являются главными для кардиохирургии. Тот же Амосов, Куприянов, Вишневский считали себя учениками Мешалкина в кардиохирургии. То, что им было пережито, создано, сейчас нужно умножать и умножать в разы.

- Елена Литасова, супруга Мешалкина. Когда смотришь многочисленные фотографии, то удивляешься ее грустным глазам. Единственное исключение - это когда ее показывали в программе Елены Малышевой и практически случайно выяснилось, что Литасова прооперировала чуть ли не всю российскую эстраду. Ее благодарили, и кажется, впервые она не сдержала улыбку...

- Не замечал. Хотя, наверное, в ее грусти был загадочный смысл. Понимаете, Литасова - это совершенно другое. Это вообще какая-то оголенная струна, как у Высоцкого. Она смотрела на кардиохирургию как на космос. Поэтому ее с удовольствием снимали американцы, австралийцы. Они это видели, чувствовали. В России никто не занимался кардиохирургией так, как она. А за рубежом в ней видели мощнейший потенциал. Я именно ее считаю своим учителем.

- Это были уже «этюды» Литасовой, которые сильно помогли вам в профессиональном становлении?

- Она к своим основным концептуальным направлениям подходила очень жестко, и иногда доходило до того, что она говорила: «Приди, я просто схожу с ума, я должна тебе все это рассказать, чтобы ты оценил». Меня не покидает одно чувство: она, вне всяких сомнений, была сверхгениальным человеком, который никем не был открыт до конца. И главное: ее опыт нужно еще изучать, изучать и изучать.

- Она оставалась «вещью в себе» сознательно?

- Нет, просто люди были не в состоянии ее воспринять. Даже наш научный мир порой скептически относился к ней: «А, несет что попало…» Были, конечно, и другие, которые считали ее совершенством: «Мы просто не созрели еще, чтобы переварить то, что вы даете людям». Она очень масштабно мыслила. А большинству это было не нужно.

- Сейчас мы, конечно, страшно гордимся нашим национальным центром. Это действительно наш бренд. А в начале 1990-х были предложения превратить его то ли в склад, то ли в базу...

- Было такое. В середине 1990-х годов приходили непонятные люди - пытались повесить амбарный замок и сдать помещения института под складские помещения. Хаос был полнейший. Половина сотрудников разбежались, заработную плату не платили по полгода. Если спросите, как мне все это удалось удержать, отвечу: я сам не понимаю... Это был адский труд, я жил тогда в самолетах. Сами посудите, когда я принимал институт, у нас даже не было ни одного ангиографа, ни одного ультразвукового аппарата - вообще ничего. Мы не могли проводить нормальное искусственное кровообращение, не было мониторов, дыхательной аппаратуры в реанимации. У меня случались постоянные конфликты с Евгением Николаевичем. Я его просил пойти в Минздрав пробить нам новейшее оборудование, послать молодых реаниматологов на обучение в тот же Лондон, Нью-Йорк, Бостон… На что он мне отвечал: «Ну если у тебя крыша съехала, иди в операционную, крючки подержи полгодика, подумай». Потом это закончилось тем, что «надо тебе в другом месте работу искать». Возможно, он в чем-то был прав... Но мне тогда некогда было оперировать - я занимался хоздоговорами, делал все, чтобы мы выжили... Доходило до того, что, к примеру, «Якуталмаз» не мог с нами рассчитаться. Алмазное предприятие было должно нам более 10 миллиардов рублей старыми деньгами. Они рассчитались векселями, за которые в Новосибирске давали лишь 28 процентов от номинала... Так мы жили. И когда мне говорят: «У нас в СССР была такая шикарная медицина» - я отвечаю: «Побойтесь бога, друзья! Мешалкин и Литасова даже помыслить себе не могли, что когда-нибудь смогут сделать операцию ребенку с тяжелой транспозицией, родившемуся с весом в 500 грамм. Да 90 процентов операций, которые сейчас поставлены на поток, тогда просто в природе не было. Давайте об этом говорить честно и открыто. И еще вот вам цифры для сравнения: раньше делалось 600 - 700 операций в год, а сегодня - более 20 тысяч. Это настоящий конвейер. В мире таких, как мы, один-два центра.

- Вы все-таки больше хирург или управленец?

- Я всегда занимался управленческими задачами. Но высшее наслаждение для меня, и это не секрет, работа в операционной. И когда я с командой выполняю своими руками сверхсложную операцию, испытываю колоссальное удовлетворение.

- И как кардиохирург, вы выбрали для себя непростую задачу - провели процедуру Росса?

- Хороший вопрос. В 1967 году в мире произошли два значимых события - трансплантация сердца и процедура Росса. Один человек, Норман Шамвей, остался без внимания. По сути, он является главным учителем всех трансплантологов мира, которые занимаются трансплантацией сердца. Он выполнил более 2 тысяч таких операций. Технологически разработал процедуру Росса. И когда профессор Райтс говорит: «Мы много делали трансплантаций с Норманом. Но вот я сделал 80 процедур Росса, а это на две головы выше трансплантации», - это действительно так. Эту процедуру технологически могут выполнять единицы - и даже не технологически, а чисто психологически. Считалось, что Росс, сделав порядка 450 процедур, является лидером, его рекорд никто не побьет. Но ваш покорный слуга на сегодня выполнил практически тысячу таких процедур. Однако никто в стране не кричит на эту тему, не шумит. Если бы это было за рубежом, была бы сенсация. Хотя хорошо, что у нас так - можно спокойно идти в операционную и продолжать делать любимую работу.

- Вы автор 36 изобретений и более 350 научных статей. Когда говорят «научное изобретение в кардиохирургии», что имеется в виду?

- Мои изобретения - это технологии, на которые есть патенты. Та же процедура Росса имеет массу нюансов. Иногда оказывается поражен не только клапан аорты, но еще и вся часть выходного отдела левого желудочка… И таких непростых случаев - масса. Коррекция всех вот этих сочетанных вещей - технология, которая четко должна быть доказана, как, зачем и почему, и применена. И основные мои изобретения связаны с созданием технологии. Где-то мы создавали определенные инструменты для той же самой визуализации, более комфортной работы хирурга и команды. Это так, мизер. Что касается статей - конечно, когда ты создаешь новую технологию, ты описываешь ее как раз в статьях не только российских, но и западных изданий. И каждый ученый, создавая свое направление, заряжен на то, чтобы опубликовать данные именно в зарубежных рейтинговых изданиях. А туда попасть архисложно.

- Были ли в вашей практике случаи, которые буквально врезались в память?

- Оперировал я как-то своего знакомого. Была ситуация - смех сквозь слезы. У него оказался достаточно сложный порок аортального клапана. И лет 20 с небольшим назад мне пришлось этот клапан менять. Через два дня мне навстречу бежит медсестра: «Александр Михайлович, у вашего пациента сердце вывалилось!» - «Как?!» Я в шоке влетаю в палату, а он сидит на кровати - у него в одной руке чашка, в другой ложка, а рана открыта, скобы разошлись - и видно, как сердце спокойно работает. Я аккуратно забираю тарелку с ложкой, кладем человека на койку, быстро промываем желудок зондом, интубируем - и в операционную. Прошли всё на два ряда, поставили мощные скобы. Он спрашивает: «Что это было? Наверное, мне приснилось! Да, приснилось!» Но на следующий день произошло то же самое! И так три раза. Я вышел на американских коллег: «Начинается икота. Лекарств, чтобы ее остановить, нет, а при этом создается запредельное отрицательное давление, и скобы расходятся». И только на четвертый раз нам удалось зашить и поставить пластины.

- Другой вопрос: клиника вашего центра занимается не только «сердечными делами»...

- С 2000-х годов, предвидя ситуацию, что в стране, и особенно в Сибири, будет открыто достаточно много кардиохирургических центров, я начал задумываться о более сложных сочетанных патологиях. Сегодня, к примеру, возникают такие проблемы: онколог не может браться за лечение больного, так как у того пораженное сердце, например, ишемическая болезнь или клапанная патология. Врач прекрасно понимает: он начнет лечение, а больной умрет от сердечного заболевания. А где лечить таких пациентов? Развивать кардиохирургию в онкоцентрах - это нереально, это смешно. Остается кардиохирургия, на базе которой нужно развивать онкологию, нейрохирургию и т. д. Для нас это смежные вещи. Любая онкология - это множество сосудистых проблематик, опухоли снабжены сосудами, и зачастую онкологи, которые не владеют сосудистой техникой, теряют своих пациентов. Это не секрет. Опять же нейрохирургия также требует сосудистой микрохирургии, которую мы используем для пациентов с очень тонкими коронарными артериями. Поэтому мы начали работу по этим направлениям в начале 2006 года. По сути, я в этом проекте участвовал как идеолог. И когда к 2007 - 2008 годам я увидел, как это работает, стал просить Минздрав, чтобы возможности нашего центра были дополнены направлениями онкологии и нейрохирургии.

- А вас устраивает, что сейчас в России появилось огромное количество кардиохирургических центров? Может, стоит строить, строить и строить?

- Есть мировая статистика: в каждом городе, где живут 400 - 450 тысяч населения, должен быть кардиохирургический центр. Сегодня в Сибири есть порядка 14 - 15 таких центров. И все считали, что в такой ситуации институт Мешалкина не выдержит конкуренцию. Просто у нас не будет больных. Но было 500 - 600 операций, а стало десятки тысяч. Вот ответ на ваш вопрос...

- В июне 2017 года вы встречались с Президентом РФ Владимиром Владимировичем Путиным. Понятное дело, вы воспользовались шансом и поговорили с президентом о том, чтобы на базе вашего института был закончен проект реконструкции комплекса. А еще о чем вы просили президента?

- Да, он пообещал помочь. Дело в том, что у нас был план развития центра, но мы реализовали только половину, а вторая часть в силу финансовых проблем в стране была отложена до 2014 года. Я попросил президента решить проблему строительства второй очереди. Нам нужен детский центр и клинико-реабилитационная база - сегодня мы делаем очень много операций, но реабилитацией похвастать не можем. А мы должны ее осуществлять - не где-то в санаториях, а прямо у себя, на месте. Однако на это тоже нужны деньги. И Владимир Владимирович сказал: «Я буду помогать».

- Есть ли надежда, что Новосибирск в России займет достойное место?

- Я прекрасно понимал и понимаю, что, пока не будет серьезных совместных мегапроектов с федеральным центром, Новосибирску лидером не быть. Потому что у нас может развиваться бизнес, мы можем что-то построить для себя, но все это будет местечковое. Поэтому, вне всяких сомнений, можно было добить гребной канал, затащить молодежную олимпиаду. И если честно, Универсиада должна проходить не в Красноярске, а в Новосибирске. Все-таки столица в Сибири одна.

- Вам обидно за «Зеленую долину»?

- Дело в том, что институт на самом деле ничего не потерял, а только выиграл. Мы уже запустили три предприятия из запланированных. В течение года-полутора запустим еще порядка четырех, и, по сути, мы в разных регионах реализуем то, что по большому счету можно было сделать на одной площадке. Так получилось, что предприятия наши есть в Пензе, Подмосковье, Казани, Кемерово. Для меня народ един. Мы федеральный центр и помогаем всем. Но вне всяких сомнений, когда я выхожу за порог учреждения - я новосибирец. И я, конечно, хотел бы создать новые рабочие места, но это было бы более затратно. А так мы затраты минимизировали. Получили фактически готовые площадки в «Кольцово», а также в других регионах. Этот проект принципиально мог бы стать для Новосибирска флагманом.

- Но чего-то добиться все же удалось?

- Нам удалось отстоять «Ангиолайн». Кроме того, мы доказали, что можем выпускать 250 тысяч и больше стентов в год и вообще решать все проблемы в этом секторе в России на 70 - 75 процентов. А дальше нужно было просто не закрывать рынок, потому что мы должны иметь импортные аналоги, чтобы развивать свое производство. И мы с этой задачей справились и недавно, в ноябре, провели первое многоцентровое рандомизированное исследование в нашей стране. Это была достаточно серьезная задача. По большому счету все эти клапаны и стенты, которые сейчас стоят миллиарды (не секрет, что в России на расходные материалы уходит 96 миллиардов рублей), - безумно дорогие вещи, и «Ангиолайн» производит их сегодня на уровне суперъевпропейских стандартов. Если бы «Зеленая долина» стартовала во всем объеме в 2020 году - для Новосибирска это были бы очень солидные средства, а также это был бы уникальный тренд.

- Вы проговорились, что неплохо поете. Есть ли у вас любимая песня?

- На самом деле все соответствует возрасту. В молодые годы я любил и петь, и танцевать. В среднем возрасте часто пел на застольях. Я обычный человек, нормальный, как все. Люблю спеть со своим большим другом Юрием Горбатых ту же «Утиную охоту»… Как мне кажется, мы гораздо лучше ее пели, чем Розенбаум. «Листья желтые над городом кружатся» - на эту мелодию когда-то был написан гимн нашего института, даже не знаю, сохранился он или нет… Был десяток песен, которые я с удовольствием пел. Я, конечно, не песенник. А жена вообще говорит, что медведь мне однозначно все уши оттоптал, поэтому ни слуха, ни голоса у меня нет. И когда я дома начинаю вдруг петь, она сразу же говорит: «Все, все, все… Хватит…»

- Многие ваши специалисты очень молоды… Какие они, врачи будущего?

- Прежде всего это люди, для которых спиртное, наркотики, никотин - это вообще нечто неведомое, вообще необсуждаемое. Они этим никогда не отравлялись. Кроме того, среди молодых врачей серьезная конкуренция. Каждый из них хочет добиться и достичь высот. Только предложи ему, тридцатилетнему, возглавить отделение, он, не задумываясь, скажет: «Да, я готов». Они заряжены на это. Не скрою, из молодежи мы отбираем элиту. Из Новосибирска, кстати, мизерное количество приходят. Сейчас какой-то всплеск произошел на Кавказе. Приезжают ребята из Дагестана, у них айкью выше нашего в разы - засветились на мировых олимпиадах, знают по два иностранных языка. Я сам был поражен. Раньше мы ориентировались на томичей - сейчас оттуда приходят ребята слабее, и мало кто попадает к нам в ординатуру.

- Над каким главным вопросом кардиологии сейчас бьется весь мир?

- Этот вопрос общий для всей медицины. Речь идет о трансплантологии. Ведь не секрет, что рождаются дети с несовместимыми с жизнью пороками. И ни одна реконструкция не в состоянии решить эту проблему, поэтому нужна трансплантация. Особенно детская трансплантация. Проблема проблем сегодня - создание органов. И искусственное сердце стоит на первом месте. Эту задачу везде и всюду пытаются решить с помощью механических сердец. У нас есть АВК, аналог одного из лучших немецких. Мы пересадили десятка полтора с очень хорошими результатами. Есть пациенты, которые уже четыре года живут с таким сердцем. Но говорить о том, что с ним можно жить более 10 лет, пока не приходится. Мы с академиком В. М. Фоминым постоянно ругаемся. До мордобоя дело пока не дошло, мы же интеллигентные люди… И заканчиваем все споры, все равно обнявшись. Мы создаем принципиально новую конструкцию. Сегодня в нашем центре наметился прорыв. Я только в один день подписал семь тем, которые будут отправлены в федеральный Минздрав и предложены в рамках клинических исследований. Мы являемся лидерами в создании клеточных технологий, у нас работают выдающиеся умы. Сейчас разрабатываются такие вещи, которые в ближайшие три - пять лет зададут вектор развития современной персонифицированной медицины и дадут человеку спокойно жить как минимум до ста лет.