ЧЕРНАЯ БОЛЬ

— Евгений Николаевич, когда разговор заходит о Чернобыле, о генералах, которые участвовали в ликвидации аварии, а тем более — политработниках, то частенько в народе можно слышать: «Они же солдат бросали в пекло, а сами подальше от него втихаря водку пьянствовали!». Что Вы на это скажете?

— Так могут говорить только люди или не побывавшие там, или завистники, что они не имеют чернобыльских льгот. С первого сигнала, что ТАМ что-то не в порядке, в опасную зону прибыли сначала офицеры. Они определяли уровень разрушения, опасности, степень заражения. А потом каждый по должностному положению выполнял ту или иную работу. Я чуть позже расскажу вам о генерале Пикалове. Он одним из первых по приказу начальника Генштаба прибыл к реактору. Генералы и офицеры — будь они командирами или политрабтниками — были все время на виду у солдат и ничего втихаря не делали.

— Какую должность Вы занимали в момент трагедии? С чего для Вас начинался Чернобыль?

— В тот период я был членом Военного Совета — начальником политуправления Прикарпатского военного округа. 26 апреля 1986 года находился на полигоне Яворов, под Львовом. Только что закончилось подведение итогов сборов руководящего состава. Они проводились под руководством министра обороны СССР маршала Сергея Соколова. Уже вечерело, мы с командующим Беликовым В.А. стоим неподалеку от штаба сборов. И вот тогда мы заметили какую-то нервозность у некоторых руководителей Минобороны. Не можем понять, что случилось. Даже начальник Главного политического управления генерал армии Алексей Лизичев, обычно охотно отвечавший на любые вопросы, здесь как будто уклонялся от разговора. Поздно вечером того же дня командование Прикарпатского округа пригласили к министру обороны. От него мы и узнали, что произошла авария на Чернобыльской АЭС. И здесь же получили приказ — объявить полную боевую готовность полкам химической защиты и инженерно-саперному. Это значит с призывом резервистов. Нам уточнили: полки должны быть в готовности совершить марш своим ходом в указанный район и сразу приступить к работе. Уже утром 26 апреля начальник химических войск Министерства обороны СССР генерал Владимир Пикалов убыл в Чернобыль чтобы на месте возглавить работу соответствующих служб и воинских частей. Был поднят по тревоге мобильный отряд, отданы необходимые указания по химическим войскам.

— Чем занимались в Чернобыле два полка вашего округа — инженерно-саперный и химической защиты?

— Личный состав инженерно-саперной части разрабатывал глубокие карьеры и траншеи, куда закапывали то, что было заражено: автобусы, легковые машины, вплоть до детских колясок. В самой опасной зоне радиации наряду с другими частями и гражданскими специалистами работали саперы Прикарпатского военного округа. А общая группировка химических войск насчитывала более 10 тысяч человек. И хотя все решалось быстро и четко, не обошлось без казусов. Наши полки пришли своим ходом и им наметили места дислокации…практически в километре от взорвавшейся станции. Какой чин принимал такое решение? Замер уровня радиации на местности показал, что это недопустимо.

Через некоторое время полки отодвинули на несколько километров. Но это не спасало людей от облучения большими дозами.

— Как вели себя солдаты и офицеры в те самые страшные дни?
— Абсолютное большинство выполняло любые задачи добросовестно. Даже в условиях смертельной опасности. Но попадались и ловкачи. Мне рассказали, что будто бы нашлись и такие, которые не выезжали по графику на место работы (т.е. близко к реактору), но отдавали свои дозиметры тем, кто работал в «зоне». Те просто клали их на броню, а по возвращению из зоны отдавали их владельцам. В зоне радиация была, как говорится, не дай бог. Дозиметры накручивали рентгены. А по положению, если у человека доза достигала должной отметки, его демобилизовали, т.е.отправляли домой. Но если сослуживцы узнавали об этом, да и вообще о симуляции, этому человеку было тяжело в коллективе. Офицеры так не делали. Они достойно несли свой крест и давали пример своим подчиненным.

Эта фотография не имела права выходить за рамки секретных материалов. И когда Николай Васильевич мне ее отдал, он предупредил меня:

— Никому!

Этот человек прошел Чернобыль в незавидном положении, хотя и на высокой должности. Скончался он по причине известной болезни чернобыльцев. Светлая память! Замечательный был человек. Вот только вопрос: кто решился послать его на эту «работу», зная, что он очень болен и болел еще до Чернобыля?

— Кто еще запомнился Вам с тех черных дней?

— Многие запомнились. Но с одним из первых я познакомился с генерал-лейтенантом Федоровым Алексеем Константиновичем, руководителем сформированного в конце мая 1986 года Научного центра МО СССР. Он прибыл в 1986 году в Чернобыль сразу после взрыва и организовал научный коллектив. Нашему Прикарпатскому военному округу из Генштаба пришло распоряжение об оказании всяческого содействия и помощи Центру. Как начальник политуправления округа я был в курсе всех распоряжений сверху, касающихся чернобыльских дел. Для научной группы (мы так называли этот коллектив) были созданы все условия для работы – освободили большую часть полкового городка в городе Овруч. Территория, на которой разместился научный центр, была обнесена колючей проволокой. Вход туда был строго ограничен. Из руководства Прикарпатского округа только командующий округом и я могли посещать ученых. Естественно, вопросов было много. Нас, как и многих интересовало все. Ведь познания в «атоме» и в том, что случилось, было на уровне примитива. Мы с командующим бессовестно «пытали» генерала Федорова, украдкой подглядывали на многочисленные схемы и рисунки по радиационной обстановке.

— У Вас в тот момент уже было представление о масштабе беды?

— Ежедневно офицеры и солдаты Самборского отдельного полка химической защиты отшагивали десятки километров, замеряя уровень радиации и обозначая границы. А эти границы расползались как пролитое чернильное пятно и передвигались, видимо от направления ветра, в разные стороны. На огромном листе ватмана обозначались границы расползания радиационного облака по прилегающим к Чернобылю областям Украины, Белоруссии и России. Ничего приятного не было. Один из вопросов, который, не побоюсь сказать, был у каждого на кончике языка:

— Что делать? Как оградить людей от беды?

Эти вопросы мне и другим офицерам чаще задавали солдаты. Особенно так называемые «партизаны». «Партизанами» называли солдат-запасников, призванных на сборы, но фактически для работы в зоне. Многие откровенно возмущались. У каждого дома остались семьи. «Партизанский» возраст-это самый цветущий мужской возраст, от 25 до 35-40 лет. А «солдатское радио» распространяло самые невероятные слухи. От раковых заболеваний до потери потенции. Стало проявляться открытое недовольство.

— И чем они были недовольны?

— Некоторые так прямо и заявляли:

— Я еще молодой, я хочу жить с женой, я хочу еще иметь детей.

В той ситуации огромную роль сыграли политработники всех рангов. Успокаивали людей, заверяли, что ничего страшного нет. Кто–то вспомнил, что подводникам атомного флота положено по норме красное сухое вино. Мы с командующим приняли решение о закупке в Молдавии вина «Каберне». Я поручил вопрос тыловиками округа. Привезли две фуры. Роздали солдатам-резервистам. Этого хватило на пару дней.

— Молдавское вино помогло?

— Мы с командующим тоже скромно задавали тот же вопрос генералу Федорову — руководителю научного центра. Вразумительного ответа не было. На мой взгляд, наша военная наука была не готова к таким нештатным ситуациям. В подтверждение своих слов хочу сослаться на книгу «Чернобыль. Долг и мужество». В воспоминаниях заместителя главного инженера Управления № 157 Киселева В.Н. дана очень справедливая оценка нашей неподготовленности к такого вида происшествиям: «нам выдавали дозиметры, которые были устаревшими… как потом выяснилось, полная фактическая радиация, которую мы накопили за все время пребывания в зоне не зафиксирована… Когда во время пребывания у реактора нам прислали на подмогу взвод солдат, то оказалось, что на тридцать солдат имеется только один дозиметр у командира взвода. Так была поставлена работа по обеспечению безопасности».

— И как же люди боролись с радиацией?

— Откуда-то пошло и как ветерок по камышам прошелестело, — мол, только чистый спирт или крепкий алкоголь способны задержать или даже предотвратить заражение от радиации. И началось... Водку нигде не купишь. Ни в зоне катастрофы, ни за ее пределами. К тому же это был самый пик антиалкогольной горбачевской кампании. Но безвыходных положений, как известно, не бывает, а у воинов смекалка на высоте. Резервисты быстро разобрались.

«Бабки» (так неизвестных производителей самогона обобщенно называли «партизаны») закрывали какую-то часть потребности. Сначала самогонка была хорошего качества. Гнали самогон для себя и хорошо его делали. Потом запросы увеличились и пошли варианты из картошки, а далее вплоть до соломы и опилок. Как-то раз я поздно вечером зашел в палатку, где жили запасники. Воздух насыщен спиртными парами. Понял, что пиршество уже состоялось. Палатка большая, народу много. В углу белый молочный бидон. Некоторые партизаны в разной степени подпитости. В одном углу слышу уже разговаривают на повышенных тонах. Я прошел туда. Присел на койку:

— В чем дело, ребята?

Успокоились. Разговорились за жизнь. Вопросы с этой аудиторией всегда касались сроков пребывания в «зоне». Отвечал, как мог. Но боялся оставить ребят. Могли быть продолжены разборки. Упросил засыпать. Постепенно ребята отходили ко сну, а я так и остался с ними пока не убедился, что все уснули.

Об этом я не стал делать ни доклады, ни журить кого-то из командиров (тоже из запаса). Наутро пришел к ним, когда они собирались к посадке на БТРы, чтобы убыть в зону. Как будто вчера ничего и не было. Но на меня смотрели по-доброму. Не «заложил». А кому докладывать и закладывать, если я один из высших чинов в округе. Командующему ничего не сказал.

— И как же шла борьба с пьянством в «зоне»?

— По моей информации, доставка самогона самовольщиками проходила не часто. Ставить какие–то заслоны и применять санкции было опасно. Многие были «на взводе», когда разобрались, в какое пекло их бросили. Нельзя было этих людей доводить до крайности. Правда, пытались воздействовать, к примеру, мерой досрочного увольнения некоторых из Чернобыля с соответствующими характеристиками по месту работы. На местах на это реагировали жестко и в материальном и моральном плане. Надо сказать, на некоторых эта мера влияла. Но в основном надо было действовать только словом. Хотя надо честно признаться, что некоторые кадровые офицеры, включая командование округа, тоже взяли на вооружение спиртное, как метод профилактики. Шепнули ученые-москвичи. У меня всегда в машине была фляжка хорошего медицинского спирта, кусок украинского сала и черный хлеб. Тоже самое и у других начальников. Вера в чудодейственную силу и метод спасения от радиации спиртом, салом и черным хлебом были сильнее других увещеваний.

— Ну, а какой же была эффективность рекомендаций Научного центра?

— Некоторые рекомендации центра были, на мой взгляд, непродуманные. Экспериментировали прямо на людях. Как-то я ехал в наши окружные подразделения, пересекая 30-ти километровую зону по диаметру. Когда я проезжал через покинутые пустые деревни, сердце обливалось кровью. В одной из деревень увидел, что солдаты, облаченные в химические костюмы, в противогазах, сдирали солому с крыш. Стояла несносная жара. Солому рвали с крыш и здесь же образовывалось облако пыли. Естественно, радиоактивной. Я задал вопрос офицеру:

— Чье распоряжение?

Ответ: – Таков приказ.

Сжигать солому не разрешалось. А выбивать соломенную пыль на людей?! Позже это решение отменили. Но такие и аналогичные решения порой принимались. Надо было показать, что что-то делается. А какова цена этим приказам? Не берусь утверждать, что это решение было отменено после моей информации в научный центр. Но далее такого я не видел в нашей зоне. Действительно, что делать? Сжигать нельзя, радиация поднимется в воздух. Закапывать нельзя. К тому же это очень трудоемкая эта работа. Орудие – только солдатская лопата. В дальнейшем бедные деревеньки просто не трогали. И даже редкие люди стали возвращаться в брошенные хаты.

И еще один эпизод стоит перед глазами. Как-то проезжаю через пустую деревню. Из окна «Волги» вижу стоящую на дороге козу. Она не реагировала на машину, в которой я ехал, но пристально смотрела в противоположную сторону. Через несколько секунд коза побежала в ту сторону. И я увидел выезжавшие из-за поворота бронемашины химической разведки с солдатами в химкомбинезонах на броне. Козочка бежала навстречу военным. Колонна из трех машин остановилась, с брони соскочил солдат. Засунув руку в резиновой перчатке под полу комбинезона, он достал большой кусок хлеба. Козочка уперлась солдату в ноги и с жадностью стала есть хлеб. Кто-то из группы сказал мне, что единственным животным в деревне осталась эта живность и каждый день она дожидается своих радетелей. Одного из солдат она узнает даже в химодежде.

— В то время в армии ходили слухи, что некоторые высокие начальники (особенно московские), не выезжая в Чернобыль, просили привезти им командировочные предписания со штампом отметки горисполкома Припяти. Это правда?

— Возможно, что под этими слухами было какое-то основание. Кстати, когда я был 17 мая 1986 года на совещании военных руководителей в Припяти, мне генерал Гончаров вручил командировочное предписание с отметкой о пребывании там. Я отказывался. Неужели мне, члену Военного совета округа, нужен документ на получение 2 руб. 60 коп. командировочных? Но Николай Васильевич настоял и я взял бланк, дескать, на память. Он как предвидел, ибо в дальнейшем мне это очень пригодилось.

Несколько лет тому назад по чье-то хорошей инициативе было принято решение о проверке законности получения удостоверений чернобыльцев.

— Наверное, слишком много было «ликвидаторов»?

— Каждый должен был подтвердить право на получение такого льготного документа. Такую проверку пришлось пройти и мне. И доказывать, что я «там был». К тому же оказалось, что в моем личном деле №1 нет подлинника документа о датах пребывания в зоне. Вот еще одна безалаберность. Регистрацию прибывающих в «зону» и убывающих из нее, если не ошибаюсь, начали где-то в средине июля 1986 года. Учет вели в оперативных группах в специальных журналах для всех без исключения, пересекающих линию 30 км зоны. Вот такую справку у меня кто-то изъял. А ксероксную копию вложили. Когда уже у меня не оставалось доказательств, я написал военкому разгромный рапорт с вопросом, как могло случиться, что в первом, т. е. в личном деле № 1 подшита ксерокопия? Много пришлось доказывать чиновникам из военкомата о своем пребывании в зоне. Даже предоставил письма моих сослуживцев о совместной службе в Чернобыле, фотографии, другие подтверждения. Я перерыл все свои архивы, и вдруг нашел ту командировочную, что мне насильно вручил генерал Гончаров. Я только показал ее военкому, но даже в руки боялся дать. он меня просил отдать ему, чтобы вклеить в личное дело. Наученный «опытом», я разрешил снять копию, которую он при мне заверил и вложил. В личное дело. Эта проверка меня очень возмутила. Предвзятость проверяющих и нежелание принимать весомые аргументы, просто выводила из себя. Но те, кто незаконно получил удостоверение чернобыльца, конечно, прошли и эти препоны. А я, когда мне уже в августе 1986 года выдали справку, что я, получив свои 55 бэр, уже не имею право выезжать в 30-ти км зону в свои войска, должен доказывать свою правоту? Хотя, я ни у кого разрешения не спрашивал и посещал зону, когда считал нужным аж до средины 1988 г.ода.

— Но в 1992 году был принят закон о льготах участникам ликвидации последствий на ЧАЭС. Он что изменил?

— В те «чернобыльские» годы мы не думали о законе. И за удостоверениями как-то и не стремились. Разобрались значительно позже. Действительно, государство предоставляло хорошие льготы. Мне тоже прислали по почте в 1997 году удостоверение из бывшего Прикарпатского округа уже после его ликвидации. Я за это очень благодарен бывшему начальнику штаба ПрикВО генералу Гурину.

А вот какая ситуация получилась с генерал–лейтенантом Беновым Геннадием Матвеевичем, членом Военного совета-начальником политотдела Военно-воздушных Сил Прикарпатского военного округа. Он, как и многие другие лкивидаторы, не придавал значения чернобыльскому удостоверению. Но где-то в 2009 году он понял, что это очень неплохой документ и возбудил ходатайство через суд о выдаче ему положенного документа. Дважды меня вызывали в суд как свидетеля с доказательством, что он был там. Я приводил достаточно доказательств. Свидетелями по этому делу проходили наряду со мной первый заместитель начальника политотдела ВВС округа (т.е. заместитель Бенова) и генерал Антошкин, командующий ВВС Киевского военного округа. Антошкин возглавлял оперативную группу ВВС в Чернобыле и получил за выполнение этого задания звание Героя Советского Союза. Антошкину в оперативном отношении подчинялись все самолеты и вертолеты, выделенные для Чернобыля военными округами. Он все знал о полетах в зону и, особенно по обработке реактора всем, что сбрасывалось в его ненасытное горячее жерло. В суде мы доказывали, что Бенов неоднократно бывал в зоне, работал с летчиками на аэродроме. Я приводил даты, когда он летал со мной. Но все было как горохом об стенку. Молодой, но уже слишком располневший полковник из военкоматских кругов, поддерживаемый судьей, не принимали никаких доказательств и отстаивали свое: «Нет оснований». Так Геннадий Матвеевич и не получил удостоверения...

— Что Вам еще запомнилось о тех днях?
— Я очень отчетливо помню одну из временных площадок, точнее полевой склад материалов, которыми загружались вертолеты для полета к реактору и засыпки этих материалов в реактор. Горы песка, глины, бора, бетонные блоки, свинцовые, оловянные чушки и др. Я не знаю точно и не могу судить о технологии загрузки вертолетов и сброса материалов в реактор. Поэтому сошлюсь на воспоминания участника событий полковника Смирнова В.Н. «…Для сброса груза требовалось отработать методику. Первым на задание вылетел гвардии полковник А.Серебряков. На борт взяли несколько мешков с песком. …вертолет завис на двухсотметровой высоте. Летчик-штурман гвардии майор С. Никитин сбросил мешок. Попадание было точное. Сделали еще заход. Получилось. И потянулись боевые машины, проверенные в боях с душманами, в небо, чтобы подставить свои борта под обстрел всепроникающей радиации».

Цитирую полковника авиации для того, чтобы показать героизм, самоотверженность вертолетчиков. Ведь с этой площадки поднимались и летели к реактору и летчики Прикарпатского военного округа. Хоть так, но я хочу сказать доброе слово о своих, прикарпатских авиаторах. Сейчас жалею, что не записал в то время хотя бы фамилии. И как пишет Смирнов, сейчас неизвестно, «кто из вертолетчиков первым появился непосредственно над разрушенным реактором. Очевидно, в ту памятную тревожную ночь никому и в голову не пришло запомнить имя того, самого первого летчика». Здесь он не совсем прав. Генерал Антошкин вспоминал: «Утром 26 апреля мы подняли первый вертолет для радиационной разведки, это был экипаж капитана Сергея Володина».

В другой раз я хорошо запомнил даже детали моего посещения площадки. Груды «чушек», кажется, свинца, олова, цинка, других металлов и горы песка, графита и еще чего-то. Я уже поработал в зоне, в своих подразделениях. Побывал в этот день в армейской оперативной группе, получил наставления и напутственные советы у генерала Гончарова. Уже начинало смеркаться, я хотел возвращаться в свою опергруппу на «черной», т.е. радиационно-грязной машине, но здесь вдруг мне предложили вертолет. Естественно, от такого подарка отказываться не стоило. Дали вертолет МИ-8, обслуживающий руководство войсками на Чернобыльской территории. Взлетели. Я указал командиру, в какой точке меня желательно высадить. Смотрю в окно, высота небольшая. Видны палатки, машины, деревеньки. Пролетели немного (минут 10 – 15). Вдруг ко мне в кабину подошел один из пилотов и, стараясь перекричать шум винтов, говорит:

–Товарищ генерал. Просят Вас вернуться на базу.

– Что случилось?

– Не знаю. На ваше решение.

Естественно, какой смысл расспрашивать пилотов, если им сразу не объяснили. Я подумал, что вертолет нужен срочно руководству. Тогда был бы приказ. А здесь «на мое решение». Даю добро на возвращение. Прошло столько же времени полета. Приземлились. Винты не выключают. Командир открыл дверь и в вертолет практически впрыгнули два человека в специальной белой одежде. Первый забравшийся в вертолет мне говорит:

– Товарищ генерал! Мы знаем, куда вы летите. Можно с вами, но по пути завернем и посмотрим, что делается в реакторе?!

Генерал Гончаров приказывает мне выйти из вертолета и дождаться их возвращения. Я отказываюсь. Он меня чуть не за брюки вытаскивает. Я категорически отказался. Захлопнули дверь вертолета и взлетели. Из двоих подсевших один присел около меня за столик, другой на боковой скамье. Я понял, что тот, кто присел ко мне — старший.

Уже на взлете стали знакомиться. Видимо обо мне уже сказали пассажирам, поэтому первым, кто сел за столик и подал мне руку представился:

– Легасов.

Я опешил. Как–то, скомкано представился я сам. Второй напарник еле слышно произнес свою фамилию. Я не разобрал из-за шума винтов, но переспрашивать было не удобно. Фамилию Легасова хорошо знали многие.

Легесов сразу раскрыл цель своего полета. Надо было посмотреть «как себя ведет каучук». Все, что не засыпали в огненное жерло, плавилось и испускало радиоактивные выбросы. В этот день решили попробовать каучук. Утром каучук засыпали в реактор, а сейчас возможен первый результат. В этом и была цель полета. Посмотреть сверху. Он подробно обрисовал мне картину происходящего. Своей откровенностью, простотой и знаниями деталей вызвал у меня уважение. Я дилетантски спросил:

– А сколько там?

Без слов понятно, что речь о радиации. Мы уже были в районе трубы, облетая ее по кругу. Он ответил, что с разных сторон по-своему. «Здесь (на западе) 1500(!) рентген. На юге 500 и 50 на востоке. Привожу в деталях состоявшийся разговор по сделанным мною записям на скорую руку.

Я спросил еще:

– Это ядерный взрыв?

– Нет. Пароводородный.

– Что надо делать, чтобы обезопасить?

– Будем делать саркофаг. Трудность будет, как надвинуть крышу.

Я уже не ощущал страха. Мне было интересно. Я видел внизу что-то булькающее светло-желтое, с розовой подсветкой изнутри. Эта картинка чем-то напоминала густое варево, кипящее, но пузырьки не лопались. Легасов и его коллега с нескрываемой радостью обсуждали увиденное. Здесь я уже начал соображать, что мы летаем не только вблизи реактора, но и на недопустимо низкой высоте.

Сделали круг. Легасов попросил еще раз облететь. Потом в третий раз. И почему-то просил разрешения не у пилотов, а у меня. Я кивал утвердительно. Снова стали описывать круги. Ученые прильнули к окнам. Не отрываясь, смотрели вниз. Зрелище, конечно, было потрясающее. Булькающий реактор. Каучук сдерживает пленку и не дает выброса радиации в воздух. Так я понял причины радостного настроения ученых. Оказывается, накануне было два «выхлопа». И опять пожар на реакторе. А с каучуком получилось хорошо. Легасов с улыбкой сказал мне:

– Хорошо! Теперь выхлопа не будет. Вечером еще раз замерим.

Я спросил его:

– Долго ли будет разлагаться то, что в саркофаге?

– 2000 лет.

Полетели на базу. Там меня ждал генерал Гончаров с упреками. А я был доволен. Вертолет опять не выключал винтов. Я попрощался с учеными, с генералом Гончаровым и взлетел. Больше я с Легасовым близко не встречался. Но и этого достаточно для памяти об этом человеке.

Будь они прокляты эти рентгены, бэры и прочее. Не дай бог, если такое повториться. По возвращении я выслушал нотации еще некоторых людей, в том числе из Москвы. Обо мне поползли слухи, что я нахватал рентгены. Хотя я сам не знал, сколько. На следующий день меня обязали сдать кровь. Но результатов я не знал.

— А что Вам было известно о первомайской демонстрации в Киеве, которая якобы состоялась по распоряжению бывшего тогда первого секретаря ЦК компартии Украины?

— Цель демонстрации была в том, чтобы пресечь панические настроения среди жителей прилегающих к чернобыльской зоне районов. Присутствие на трибунах Киева высокопоставленных руководителей республики было подтверждением безопасности для населения и противодействием паническим настроениям. Ведь на демонстрацию вывели большое количество жителей столицы и в том числе детей. Я не могу говорить за столицу Украины, а вот в отдельных районах, где дислоцировались воинские части Прикарпатского военного округа, такие эпизоды были. Правда, приходилось огромными усилиями командиров и политработников опровергать слухи о грозящей опасности для жителей распространения радиации. Я ежедневно имел информацию о распространении и движении «облака» по территории округа и трудно было сказать, где наибольшая опасность. В какие— то дни «язык» (или называли в общении бесформенное пятно «амебой») отмечался на картах то в одном направлении, то в другом. В некоторые дни Львов и некоторые районы области закрашивались на карте разными цветами. А ведь во Львове жила моя семья. Но в городе было спокойно.

В те дни до меня дошла информация из некоторых надежных источников, что в городе Коростень, где дислоцировалась наша танковая дивизия, отмечены сильные панические настроения. Взбудораженные жены некоторых офицеров стали закупать билеты на поезда и междугородные автобусы с желанием как можно быстрее выехать и вывезти детей. Сейчас уже не помню, в какой день это было. Я с группой офицеров срочно убыл в Коростень. Информация была достоверной. А панические настроения могут развиваться стремительно и привести к неуправляемости. Панические настроения жен поддерживали отдельные офицеры. Обстановка могла выйти из под контроля. Но активная, наступательная политическая работа привела к тому, что большинство офицеров убедили свои семьи оставаться на месте. Нам удалось провести все запланированные мероприятия. Хотя, может быть, стоило подумать о мерах по обеспечению выезда, прежде всего детей, в более безопасные районы. К бабушкам, дедушкам. Но такие решения в то время не поощрялись сверху. Я смотрел спустя какое-то время на карту радиационной обстановки. На Коростень легла «густая клякса». Но тогда, когда мы просили людей не паниковать, такой насыщенности на этот район не было. Даже Львов подвергся большей опасности.

Хочу вспомнить еще один эпизод. Политическая работа после аварии в частях и подразделениях проводилась с большим размахом. Как-то возникла идея провести партийный актив, но не вызывать людей из зоны во Львов, а сделать это на месте, в районе аварии. Из кузовов машин сделали сцену для президиума. Над сценой висел плакат: «Место подвига–Чернобыль». На партийный актив пригласили очень многих коммунистов из числа запасников. Ход партактива и все выступлении транслировались через динамики на всю территорию жилой зоны. Таким образом, то, о чем говорили коммунисты, слышали не только участники, но и все, кто находился в это время в городке.

Я привел один из эпизодов патриотического воспитания людей в боевой обстановке. И военнослужащие, включая призывников, по–боевому, не побоюсь такого сравнения, героически выполняли свой долг. Не было отказников. И хотя то, о чем я писал выше, иногда имело место, но это никак не сказывалось на выполнении своей задачи.

Я с большим уважением вспоминаю офицеров-политуправленцев, своих заместителей Краюшина Василия Степановича, Коновалова Василия Антоновича, Ляшенко Михаила Петровича, Тадевосяна Серго Александровича. Политработников химических и саперных частей. Как-то мне прислал свои воспоминания подполковник Трутенко Валерий Павлович, бывший заместитель командира 39 отдельного полка химической защиты (ОПХЗ). Полком командовал замечательный офицер, хороший организатор подполковник Виктор Литвак. Полк постоянно считался отличным. В зоне полк полностью сосредоточился 8 мая, а учет работы в загрязненной зоне почему-то начался только с 14 мая. Кто виноват, что почти целую неделю, т.е. самые опасные дни не учитывались и не замерялись? Сейчас не хотелось бы разбираться по чьей вине это произошло. Явно нераспорядительность была сверху.

Когда я сослуживцам написал, что прохожу проверку «на вшивость», т.е. на принадлежность к чернобыльской эпопеи, они мне прислали столько подтверждающих материалов, что я сам не ожидал такого. А ларчик просто открывался. Мы (командование округа) даже не предполагали, что каждый наш приезд в зону, каждое передвижение по точкам, каждое посещение подразделения или объекта работы фиксируются в журналах оперативных дежурных зон и частей. Эту службу, организованную руководством химических войск округа, в дальнейшем отладили здорово. Когда мне выдали итоговый документ о моем пребывании в зоне, я даже не предполагал, что столько наездил по радиоактивным местам и объектам. Я забыл, что был на двух учебно-показных занятиях с химиками 12 мая (м. Красное), и 14 мая (м. Лубянка). Но в сравнении со мной на офицеров-политуправления и политработников частей легла более тяжелая обязанность и опасность.

Решением Главпура (конечно, не умным) было приказано, чтобы на каждом оперативном посту на границе 30-ти км зоны заместителем по политчасти оперативной группы был офицер в чине не ниже заместителя начальника политуправления. Очередная глупость, ибо в Политуправлении всего два штатных заместителя и нештатный – начальник отдела пропаганды и агитации. Но приказ есть приказ. Вышеназванные мои помощники дежурили безвыездно по месяцу. А потом пошло по второму кругу и даже по третьему. Сколько они получили радиации, известно только им самим. В других управлениях разрешили быть оперативными дежурными старшим офицерам управления. Мы же были «впереди планеты всей».

Листаю двухтомник «Чернобыль. Долг и мужество». Издан к 15-той годовщине трагедии в 2001 году «Воениздатом». Хорошие статьи, трогающие за душу откровения непосредственных участников событий тех дней. Многих из авторов я знаю (знал) лично. С большой благодарностью отношусь к этому труду. До слез напоминают о прошлых событиях строки стихов С. Степанова «Боль»: